Европейский нигилизм (Ленцер-Хайде)

KSA 12, 5 [71]

Ленцер-Хайде, 10 июня 1887

1.

Какими преимуществами обладала христианская гипотеза о морали?

1) она придавала человеку абсолютную ценность, взамен его незначительности и случайности в потоке становления и исчезновения

2) она была нужна адвокатам Бога, поскольку оставляла миру, вопреки страданиям и злу, характер совершенства — включая пресловутую «свободу». Зло представало полным смысла.

3) она предполагала в человеке знание об абсолютных ценностях и тем самым открывала для него адекватное познание самых важных вещей

она удерживала человека от презрения к себе как человеку, от ополчения против жизни, от разочарования в познании: она была средством сохранения — in summa: мораль была великим противоядием против практического и теоретического нигилизма.

2.

Но среди сил, которые взрастила мораль, была правдивость: она-то наконец и обращается против морали, обнаруживает её телеологию, её заинтересованный взгляд, — и осознание этой давно укоренённой, почти неизбывной лживости действует отныне как стимулирующее средство. Стимулирующее нигилизм. Теперь мы видим у себя потребности, которые долго взращивала моральная интерпретация, — мы видим их неистинность. А это ведь то, на чём, казалось, держится вся ценность, ради чего мы вообще терпим жизнь. Этот антагонизм — не ценить то, что нам известно в реальности, и более не сметь ценить то, что к ней могли бы прилгать — порождает процесс распада.

3.

На самом деле, мы уже не так нуждаемся в противоядии против первого нигилизма: жизнь в нашей Европе уже не столь ненадежна, случайна и нелепа. Такое неслыханное умножение ценности человека, ценности зла и т.д. теперь не так необходимо: мы можем вынести значительное понижение, умерение этой ценности, мы могли бы допустить много бессмыслицы и случайности. Достигнутая мощь человека позволяет теперь ослабить средства дисциплины, сильнейшим из которых была моральная интерпретация. «Бог» это слишком радикальная гипотеза.

4.

Но радикальные точки зрения сменяются не умеренными, а снова радикальными, только перевёрнутыми. И вот, вера в абсолютную имморальность природы, в бесцельность и бессмысленность выступает как психологически необходимый аффект, когда вера в Бога и естественный моральный порядок более невозможна. Нигилизм появляется теперь не потому, что отвращение к бытию стало больше, чем раньше, а потому, что возникло сомнение в «осмысленности» зла, да и самого бытия. Одна интерпретация погибла; но поскольку она считалась той самой интерпретацией, кажется, будто в бытии нет вообще никакого смысла, будто всё напрасно.

5.

Что именно это «напрасно!» характерно для нашего современного нигилизма, ещё предстоит доказать. Недоверие к нашим прежним оценкам приводит в конце концов к вопросу: «не являются ли все «ценности» лишь приманками, которые затягивают комедию, отнюдь не приближая её к развязке?» Дление этого «напрасно», без цели и задачи — вот самая парализующая мысль, словно бы когда понимаешь, что тебя дурачат, и при этом не можешь с этим ничего сделать.

6.

Помыслим же эту мысль в её самой ужасающей форме: бытие, как оно есть, без смысла и цели, — необходимо возвращается, без финала в Ничто: «вечное возвращение».

Это и будет самой экстремальной формой нигилизма: ничто («бессмысленное») — вечно!

Европейская форма буддизма: энергия вещества и сил вынуждает к такой вере. Это самая научная из всех возможных гипотез. Мы отрицаем конечные цели: если бы у бытия была цель, она была бы уже достигнута.

7.

Становится ясно, что здесь ищется нечто противоположное пантеизму: ибо «Всё совершенно, божественно, вечно» тоже вынуждает к вере в «вечное возвращение». Вопрос: сделалась ли вместе с моралью невозможной и эта пантеистическая позиция утверждения всех вещей? В сущности, преодолён был только моральный Бог. Имеет ли смысл думать о Боге по ту сторону «добра и зла»? Был бы пантеизм в таком смысле возможен? Можем ли мы устранить представление о цели из процесса и несмотря на это «утверждать» его? — Это было бы так, если бы что-то достигалось в этом процессе в каждый его момент — и всегда одно и то же.

Спиноза, имевший в качестве своего основного инстинкта логический, заполучил такую утверждающую позицию: поскольку каждый момент наделен логической необходимостью, он восторжествовал над таким устройством мира.

8.

Но его случай — лишь частный. Любая черта, лежащая в основании каждого события и проявляющая себя в каждом событии, должна была бы, если бы индивид ощущал её как свою основную черту, побудить этого индивида триумфально одобрять каждый миг всеобщего бытия. Речь бы шла о том, чтобы ощущать в себе эту основную черту как благую, наделенную ценностью и доставляющую наслаждение.

9.

Итак, мораль защищала от отчаяния и прыжка в ничто жизнь тех людей и сословий, которые терпели насилие и были угнетены людьми: ибо бессилие перед людьми, не бессилие перед природой, порождает самую отчаянную ожесточённость против бытия. Мораль обращалась с властными, применяющими свою власть и вообще всякими «господами» как с врагами, от которых простой человек должен быть защищён, т.е. прежде всего ободрён, укреплён. Следовательно, мораль научила глубочайшим образом ненавидеть и презирать то, что является основной чертой господствующих: их волю к власти. Отрицать и разлагать эту мораль, упразднить её — это значило бы связать самый ненавистный инстинкт с обратными чувствами и оценками. Если бы страдающий, угнетённый потерял веру в своё право на презрение к воле к власти, он бы вступил в стадию самого безнадёжного отчаяния. А именно: если бы оказалось, что эта черта является для жизни определяющей, что даже в их «воле к морали» скрыта всё та же «воля к власти», что и та ненависть, и то презрение — всё ещё воля к власти, угнетенный увидел бы, что он стоит с угнетателем на одной почве и что у него нет привилегии, нет высшего ранга перед ним.

10.

Мало того! В жизни вообще ничего не имеет ценности, кроме степени власти — если допустить, что сама жизнь есть воля к власти. Мораль предохраняла обойдённых жизнью от нигилизма, признавая за каждым бесконечную ценность, метафизическую ценность, и встраивала в некоторый порядок, который не совпадал с ранговым порядком мирской власти: она учила покорности, смирению и т.д. Допустим, что вера в эту мораль иссякнет — тогда обделённые лишатся своего утешения — и погибнут.

11.

А именно, они сами будут направлять себя к гибели — инстинктивно, в рамках отбора всего того, чему надлежит разрушаться. Симптомы этого саморазрушения обделённых: самовивисекция, отравление, опьянение, романтизм, прежде всего инстинктивное влечение к тем действиям, которыми наживаешь себе смертельных врагов среди могущественных (— будто специально выращивая себе палачей); воля к разрушению как частный случай еще более глубокого инстинкта, инстинкта саморазрушения, воли к ничто.

12.

Нигилизм: как симптом того, что обойдённые жизнью теперь лишены утешения, что они разрушают, чтобы самим разрушиться, что, освободившись от морали, они теперь не «ищут смирения», а становятся на почву противоположного принципа и тоже хотят власти, вынуждая властителей быть их палачами. Это европейская форма буддизма, отрицание делом, — вследствие того, что всё бытие лишилось «смысла».

13.

Страданий не стало больше, напротив! Бог, мораль, смирение были целебными средствами в бедствиях ужасающей глубины, активный нигилизм же появляется при куда более благоприятных обстоятельствах. Уже то, что мораль ощущается как преодолённая, предполагает изрядную степень духовной культуры, а та, в свою очередь, — относительное благополучие. Некая духовная усталость и скепис, недоверие к философам — как исход длительной борьбы философских мнений — также характеризуют отнюдь не низкое положение этих нигилистов. Вспомним условия, в которых возник Будда. Учение о вечном возвращении имело бы учёные предпосылки (какие были у учителей Будды, например, понятие причинности и т.п.).

14.

Кто же такие «обойдённые жизнью»? Прежде всего, физиологически, уже не политически? Самый нездоровый тип людей в Европе (во всех слоях) — вот почва для этого нигилизма: они будут воспринимать веру в вечное возвращение как проклятие. Поражённый таким проклятием уже не испугается никакого поступка: не пассивно угасать, нет! но заставить угаснуть всё сущее, настолько бессмысленное и бесцельное. Даже если это и всего лишь судорога, слепая ярость от осознания, что всё будет вовеки, включая и этот момент нигилизма и жажды разрушения. Ценность такого кризиса в том, что он очищает, что он сгоняет вместе родственные элементы и принуждает их губить друг друга, что он приводит людей противоположных взглядов к общим задачам, даже среди них выявляя слабейших и нерешительных, что он даёт толчок к установлению рангового порядка на основании силы, с точки зрения здоровья, определяя повелителей как повелителей и повинующихся как повинующихся. Разумеется, в стороне от всех существующих общественных порядков.

15.

Кто же окажется при этом сильнейшим? Самые умеренные; те, кто не нуждаются в радикальных догматах, те, кто не только допускают, но и любят изрядную долю случайности, бессмыслицы, те, кто могут думать о человеке со значительным снижением его ценности, не становясь от этого мелкими и слабыми: богатейшие здоровьем, способные справиться с большинством напастей и потому не так их боящиеся — люди, уверенные в своей мощи и с сознательной гордостью представляющие собой силу, достигнутую человечеством.

16.

Как бы подобные люди мыслили о вечном возвращении? —